она, не успев вытащить длинную, узкую морду, по самые глаза увязшую в сене, негромко и дружелюбно фыркнула, будто приглашая его тоже поесть.
Вдали послышался скрип полозьев по снегу, человеческий голос, и лосиха насторожила чуткие уши. В несколько громадных прыжков она оказалась возле высокой изгороди, без остановки перемахнула через неё, словно летать по воздуху было для неё так же привычно, как ходить по земле, лёгким пружинистым шагом вошла в лес и скрылась между деревьев.
Зубровод, привёзший свежего сена, отчего-то особенно пристально разглядывал следы на снегу и лосиный помёт и, видно, остался недоволен.
— На всех-то не напасёшься! — ворчал он, ровняя вилами стог. — Ишь долгоногий пронюхал!..
Рум догадался, что Зубровод был недоволен лосихой.
Но сам Рум не испытывал к ней ни злобы, ни ревности: корму для него хватало, и он был всегда сыт.
Лоси среди зимы продолжали появляться в питомнике, держась особняком и избегая людей но, кажется, никто из зубров не был этим обеспокоен, вчуже поглядывая на каждого такого пришельца. Что они делают там одни, в дикой чаще, эти странные лесные звери? Почему боятся человека? Почему не хотят здесь оставаться? Многое было для Рума загадочным. Впрочем, для других зубров тоже, потому что тому, кто успел познакомиться с человеком и вкусить от его щедрых милостей, почувствовать над собой его власть, тому трудно отвыкнуть от всего этого. И почти невозможно понять другого, свободного зверя. Об этом в своё время и говорили между собой Учёный и Зубровод, стоя перед загоном, где находился Рум.
Впрочем, говорил, как уже нам известно, первый, а второй слушал.
Речь Учёного сводилась к тому, что зубры в питомнике могут вырасти слишком ручными, домашними и что этого следует опасаться. Опасаться же следует потому, что, домашние, они не захотят жить в лесу, а станут выходить в посёлки, в деревни, когда окажутся на свободе. И что могут перепугать в деревнях людей, разогнать скот. Разучатся сами находить себе пищу, а будут надеяться только на человека. И от этого самим зубрам придётся не сладко… Он говорил ещё много справедливого, из чего решительно следовало, что пора выпускать животных на волю. Особенно тех, кто постарше.
Ещё он говорил о том, что не стоило смешивать зубров с бизонами. Потому что бизоны — степные, из прерий, а нам нужны зубры, которые смогут прижиться в лесу… Пусть бизоны по-прежнему остаются у нас в зоопарке. (Так вот для чего приезжал зелёный фургон!..) И вообще — чистокровные зубры ценнее… Он был недоволен, что всё так случилось… Но раз уж случилось…
Рум стоял за изгородью и, казалось, внимательно слушал, о чём говорили люди. Он, конечно, не понимал, не догадывался — о чём. А если бы даже догадывался — что с того?! Ведь он был живой, и для него не имело значения — чистокровный он или нет, зубробизон или зубр. Он также хотел дышать этим воздухом и видеть вокруг себя этот лес и эти лесные поляны, жевать горьковатые плети осины или нежные листья травы и чувствовать под ногами твёрдую землю, а над головой только небо — единственное, что не изменилось с тех пор, когда Рум впервые открыл глаза и увидел его!.. Многое изменилось, но не это…
И когда наконец перед Румом распахнулись ворота, чтобы он мог идти куда хочет, он сначала не понял, для чего они распахнулись. Но когда поднажали другие и когда Зубровод швырнул палкой и крикнул: «Ну, пошёл же!.. Пошёл!..» — он понял, что надо идти. И пошёл, больше уже не останавливаясь. Он не видел, что человек ещё долго стоял у ворот и глядел ему вслед, словно запоминая, прощаясь…
С того самого дня началась для него другая, новая жизнь — жизнь свободного зверя, чудом выжившего, спасённого человеком, возвращённого им природе. Но, как ни странно, за это чудо Рум не испытывал благодарности ни к кому. Может быть, потому, что если бы он не выжил, не был спасён и вообще никогда не появился на свет, то вовсе не мог бы испытывать никаких чувств: ни боли, ни радости, ни голода — ничего. А если уж этого захотелось кому-то — чтобы он появился, — то он теперь тоже вправе хотеть: жить просто для того, чтобы жить! А что, разве это плохо?
Сказание о семге
Рыба же безгласна и безответна…
(Из старинной книги)
Приплыла к нему рыбка, спросила…
(Из другой книги)
1
Каждому своё: птице — небо, человеку и зверю — суша, а рыбе — вода. И у каждого есть свой дом, своя родина, у рыбы тоже есть — здесь когда-то появилась она на свет из икринки, здесь сновала мальком среди серебристых прохладных струй, среди водорослей и разноцветных камней, отсюда потом уплыла… Рыба ищет, где глубже, а что глубже моря на свете? Но приходит пора, и опять из-за тридевяти морей возвращается она к тем речным перекатам и отмелям, о которых, оказывается, не забыто: это память о родине спустя долгие годы привела её снова сюда. Теперь, в свой черёд, она вымечет здесь икру и даст продолжение жизни…
Так живёт сёмга: появляется из икринки в реке, подрастает, становится взрослой, а затем устремляется в море, в большую солёную воду, далеко от родных берегов — плыви куда хочешь.
И плывёт куда хочет: из Белого в Баренцево и дальше, в Норвежское море, к незнакомым холодным скалам, к чужим берегам — фиордам. Что манит её туда? Может, голос далёких предков, некогда обитавших в морях и лишь позже переселившихся в пресные воды? Или это извечная тяга всего живого и движущегося ко всему неизведанному, непознанному — охота к перемене мест? Или просто поиски пищи: море богаче реки, здесь найдётся чем поживиться… Никто до сих пор не ответил на эти вопросы. Но ещё, может быть, загадочнее — по каким таким знакам-приметам за тысячи километров от дома находит она дорогу к дому? Птицы, совершая свои перелёты, видят мир с высоты — леса, горы, селения, реки… А что рыба? Вода глубока и темна — даже звёзд разглядеть невозможно, в море нет дорог, как на суше. Где здесь север, где юг, где восток и где запад? Не отличить, плыви, не зная куда…
И всё же она это знает — куда ей надо, потому что всегда
